LES POETES DE L'AGE D'ARGENT
ПОЭТЫ СЕРЕБРЯННОГО ВЕКА



АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
ANDREY BELIY
BELIY
BELIY
 
BIOGRAPHIE
POESIES

BIOGRAPHIE

Бугаев Борис Николаевич (псевд.: Андрей Белый) (14 (26) октября 1880, Москва — 8 января 1934, Москва), русский писатель, поэт, критик, филолог, философ, теоретик символизма. Родился 14 (26) октября 1880 в Москве в «профессорской» семье. Отец — Н.В.Бугаев — выдающийся математик, в 1886-1891 декан физико-математического факультета Московского университета, основатель Московской математической школы, предвосхитивший многие идеи К. Циолковского и русских «космистов». Мать занималась музыкой и пыталась противопоставить художественное влияние «плоскому рационализму» отца. Суть этого родительского конфликта постоянно воспроизводилась Белым в его позднейших произведениях.

В 1891-1899 учится в Московского частной гимназии Л.И. Поливанова, в 1903 оканчивает естественное отделение физико-математического факультета Московского университета, в 1904-1905 занимается на историко-филологическом факультете. Знакомство с последними достижениями физики, математики и естественных наук (новые представления о пространстве и времени, о строении вещества, живого и неживого и др.) сказались на лексике, образах, темах и структуре произведений Белого, а также на основных принципах его работ по философии культуры.

В конце 1890-х увлекается новейшей драматургией Г. Ибсена, Г. Гауптмана, М. Метерлинка, напряженно изучает оккультные науки и философию А. Шопенгауэра, интересуется буддизмом, но более всего проникается идеями Вл. Соловьева и Ф. Ницше. Ощущение острой кризисности настоящего и апокалиптические предчувствия Белого сказались в незаконченной мистерии 1898 Антихрист. Мистерия обнаружила аналогии с Краткой повестью об Антихристе Вл. Соловьева, написанной годом позже. В 1895-1896 сближается с семьей М.С. Соловьева, брата философа, и в его доме позднее знакомится со «старшими» символистами — В. Брюсовым, Д. Мережковским, З. Гиппиус. Именно М.С. Соловьев предлагает начинающему писателю взять псевдоним «Андрей Белый», дабы скрыть от близких свои «декадентские увлечения».

На 1898 приходится перелом в мирочувствии Белого. На смену смутному пессимизму приходят чаяния мистического преображения всего сущего. В Воспоминаниях о Блоке (1922) он так очертил этот рубеж: «…в 1898 подул иной ветер; почувствовали столкновения ветров: северного и южного; и при смешении ветров образовались туманы: туманы сознания. В 1900-1901 годах очистилась атмосфера… А. Блок, вспоминая те годы впоследствии строчкой «И — зори, зори, зори», охарактеризовал настроения, охватившие нас; «зори», взятые в плоскости литературных течений (которые только проекции пространства сознания), были зорями символизма, взошедшими после сумерок декадентских путей, кончающих ночь пессимизма».

Осенью 1903 Белый и группа его чутких к мистическим «зорям» единомышленников (Эллис, А.С. Петровский, С. Соловьев, В.В. Владимиров, М.И. Сизов и др.) составили кружок «аргонавтов». «Аргонавты» пестовали особую мифологию «жизнетворчества», поклонения воспетой Вл. Соловьевым Вечной Женственности (в кружке, соответственно, царил культ ранних стихов Блока о Прекрасной Даме), следования символическим путем мифического корабля «Арго» в «Колхиду» за «Золотым Руном» — то есть познания мистических тайн бытия.

Увлечения соловьевскими идеями эсхатологии, теократии, Вечной Женственности накладывались на ницшеанские ощущения катастрофичности жизни и раскрепощения «сверхчеловеческой» личности. А знакомство с книгой Ф. Ницше Рождение трагедии из духа музыки (1872) заставляет Андрея Белого в духе древних орфиков и пифагорейцев прозреть в музыке выражение универсальных закономерностей мироздания. В программной статье 1902 «Формы искусства» Белый утверждает, что именно в музыкальном произведении снимается обманчивый внешний покров видимых явлений и открываются тайны сущности мира. Следуя общему стремлению символистов к «синтезу искусств», Андрей Белый создает четыре литературных произведения в не имеющем себе аналогов жанре симфоний: (I - Северная, героическая 1900; II - Драматическая, 1902; III - Возврат 1905; IV - Кубок метелей, 1908). Прозаическое повествование здесь строится по законам музыкальной симфонической формы. Автор отказывается от традиционного сюжета и замещает его скрещением и чередованием как бы «музыкальных» тем, развитием лейтмотивов, рефренами, техникой контрапункта, постоянной ритмизацией фраз. Наиболее выразительна с «технической» точки зрения I, Северная симфония, возникшая, по признанию автора, из импровизации на музыку Э. Грига.

Художественные поиски Андрея Белого во многом были обусловлены стремлением выразить противоречие между распадением, «атомизацией» мира на уровне эмпирическом, осязаемо-видимом и его единством на уровне сущностном, «субстанциональном» (близкая Белому современная физика формулирует это как антиномию хаоса и порядка). Та же двойственность пронизывает собой симфонии. С одной стороны, отсутствие связанного сюжета в них подчеркивает восприятие мира как хаотического скопления случайностей: мировой оркестр распался, каждый отъединился в свой собственный мирок. Люди-одиночки, словно молекулы в Броуновом движении, в этом кризисном мире слепо мечутся среди каменных громад города. Рисуя хаос жизни города через калейдоскоп сцен и лиц, Белый на 20 лет предвосхитил технику Дж. Джойса в романе Улисс. Но за всем этим хаосом неизменно ощутимо единство общей симфонической задачи. Развитие музыкальных тем и лейтмотивов создает единство произведения, отражает веру автора в то, что хаосу осязаемого противостоит гармония на уровне идеальном.

Критика не оценила по достоинству симфонические эксперименты Белого. Их жанр дальнейшего развития в литературе практически не получил. Но стилистические находки симфоний (ритмизация прозы, символические лейтмотивы, дробление сюжета на отдельные сегменты и др.), во-первых, составили основу позднейших произведений Белого, а во-вторых, оказали сильнейшее воздействие на так называемую «орнаментальную прозу» конца 1910-1920-х (Б. Пильняк, Вс. Иванов и др.). Литературовед-формалист В. Шкловский даже заметил: «без Симфоний Белого… невозможна новая русская литература».

В 1904 А. Белый публикует свой первый поэтический сборник «Золото в лазури». Образный строй здесь, действительно, во многом родствен симфониям, но основная цель автора — запечатлеть настроения «аргонавтов», их предчувствия грядущей «зари». Запредельное, идеальное в сборнике облекается чередой световых (солнце, заря и т.д.) и цветовых (редкое богатство «оттеночных» красок, живописание драгоценных камней и тканей) символов. Красочная символичность сборника свидетельствует и о его близости стилистике модерна в живописи, и о влиянии оккультных теорий, в которых «мистика» подобных образов была разработана весьма тщательно. Наиболее значительными для дальнейших судеб русской поэзии в этом сборнике оказались эксперименты Белого со стихом. Это — разрушение традиционного силлабо-тонического метра, смешение двусложных и трехсложных размеров, расположение строк соответственно интонациям, что во многом предвосхищало «столбики» и «лесенку» тонических стихов В. Маяковского.

С января 1903 начинается активная переписка Белого с Блоком по поэтическим и философско-религиозным вопросам. После личного знакомства в 1904 между поэтами возникает интимная и «мистическая», экзальтированная дружба. Вскоре их отношения приобретают драматический характер: в 1906 Белый переживает мучительное увлечение супругой Блока Л.Д. Блок. В 1906-1907 следуют два вызова на дуэль (поединки не состоялись). Отношения поэтов прерываются, но переписка между ними, свидетельствующая о глубинной противоречивой близости, продолжалась до смерти Блока и составила важнейшую страницу эпистолярной культуры «серебряного века».

Во 2-й половине 1900-х Белый переживает кризис мистических чаяний эпохи «зорь», и в своих философских интересах от прозрений Вл. Соловьева переключается на рационалистическую теорию познания Канта и неокантианцев. Он переносит «дуализм» Канта на осмысление символизма как мировоззрения, раскрывающего двойственную природу действительности, противоположность между реальным миром и его идеальной «сущностью» (книги статей Символизм, Луг зеленый, обе — 1910, Арабески, 1911).

В 1907 активно включается в полемику между петербургскими и московскими символистами по поводу выдвинутой Г. Чулковым и поддержанной Вяч. Ивановым концепции «мистического анархизма». Развенчивая Чулкова, резко выступает против эпигонства и вульгарности массовой модернистской словесности. Отстаивает элитарно-религиозное понимание искусства, трактует призвание поэта как миссию теурга, пророка, визионера, прозревающего будущее и входящего в связь с запредельным миром. Активно участвует в деятельности московских литературных организаций (Общество свободной эстетики, Московский литературно-художественный кружок, Дом песни).

Важнейшие творческие достижения этого периода — изданные в 1909 сборники стихов «Пепел» и «Урна».

В «Пепле» само название символически подчеркивает прощание со «сгоревшими» былыми мистическими надеждами. В сборнике слышны отзвуки революции 1905-1907, отчетливы социальные мотивы, трагическое восприятие забитости и беспросветной нужды «сермяжной» Руси (книга вышла с посвящением Н.А. Некрасову). Сборник «Урна» продолжает традицию русской философской поэзии, идущей от Е. Баратынского и Ф. Тютчева, отражает освоение автором разнообразных философских систем.

С 1909 Белый задумывает эпическую трилогию о философии русской истории Восток или Запад. Первой частью этого нереализованного до конца замысла стал тогда же опубликованный роман Серебряный голубь. В романе, насыщенный скрытыми и явными отсылками к Гоголю, автор пытается ответить на традиционный вопрос: где спасение России — на Западе или на Востоке? Он откликается на болезненную атмосферу «богоискательства» и сектантского брожения в России начала XX в. Сквозная для всего творчества Белого антитеза хаоса и порядка представлена здесь в противопоставлении бессильного и обреченного мира дворянской усадьбы («западное» начало) и страшной, разрушительной вихревой стихии народных мистических движений (начало «восточное»). Герой, идущий «в народ» поэт-символист Петр Дарьяльский, гибнет от руки сектанта-фанатика. С точки зрения автора, путь России — и не на Запад, и не на Восток. Он теряется в тумане и хаосе.

С 1909 намечается переход в мироощущении Белого от пессимизма и «самосожжения» периода Пепла к исканию «пути жизни», «второй заре». Тому способствует знакомство с А.А. Тургеневой (Асей), ставшей женой писателя. Тогда же Белый примыкает к организовавшим в Москве издательство «Мусагет» Э. Метнеру и Эллису, становится одним из основных сотрудников выходящего при новом издательстве журнала «Труды и дни».

В 1910-1911 совершает с женой большое заграничное путешествие (Сицилия — Тунис — Египет — Палестина), ищет на Востоке новые духовные ценности, которые придут на смену «одряхлевшим» ценностям Европы. Литературный итог путешествия — два тома Путевых заметок 1911.

В 1912 Белый в Германии знакомится с основателем антропософского движения Р. Штейнером и становится его верным последователем. В антропософии видит воплощение своих духовных идеалов, достижение искомой гармонии между мистическим и научным познанием. Стремится пропагандировать антропософию в «Мусагете». На этой почве возникает конфликт с Э. Метнером, и Белому приходится отойти от активной работы в издательстве. В 1912-1916 Белый прослушал более 30 курсов (свыше 400 лекций) Р. Штейнера. В 1914-1916 участвует в возведении в Дорнахе (Швейцария) антропософского храма Гетеанума, все больше погружается в изучение оккультной традиции.

Художественное освоение Белым философии истории продолжается в романе «Петербург», 1911-1913, — высшем достижении прозы русского символизма. «Петербург» — текст с чрезвычайно сложной и многоуровневой системой символических смыслов - психологических, литературных, социальных, исторических, философских, оккультных. Любой элемент романа дает новые значения на каждом из этих уровней интерпретации. Тема романа выросла из двухсотлетней мифологии Петербурга, в ней сложно взаимодействуют подтексты едва ли не всей классической русской литературы «петербургского периода». По словам Д.С. Лихачева, Петербург в романе — «не между Востоком и Западом, а Восток и Запад одновременно, т. е. весь мир. Так ставит проблему России Белый впервые в русской литературе». В символическом пространстве города «западническое» начало олицетворяют геометрически правильный Невский проспект и крупный имперский чиновник Аполлон Аблеухов, а начало «восточное» — хаотичная Петроградская сторона и революционный террор. Но оба начала в романе дискредитируются. А выход из их трагического столкновения в финале связывается с оккультно-антропософским преображением главного героя, Николая Аблеухова, у египетских пирамид. Пафос романа-посвящения, романа о «духовной инициации» здесь соединяется с комизмом и гротеском. В символике Петербурга ощутимо присутствие образности кубизма. А «подлинное местодействие романа», по словам самого Белого, это «душа некоего не данного в романе лица, переутомленного мозговой работой». Петербург — первый в мировой литературе «роман сознания».

В 1915 Белый пишет исследование Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности, посвященное разбору «световой теории» Гете и полемике с Э. Метнером, убежденным противником штейнерианства. Занятия антропософией заставляют Белого постоянно размышлять над проблемой внутреннего самопознания, поощряют углубленное внимание к автобиографической теме. Так появляются воскрешающие младенческие и юношеские переживания автора романы «Котик Летаев» 1917 и «Крещенный китаец» 1921.

Февральскую революцию 1917 Белый принял как неизбежный прорыв к спасению России. Октябрьскую революцию приветствовал как спасительное освобождение творческих начал от инерции застоя, возможность выхода России и вслед за ней всего мира на новый виток духовного развития. В этом Белый близок мистико-анархическим настроениям Иванова-Разумника, Блока и иных представителей т. н. «скифства». Плод подобных иллюзий — поэма 1918 Христос воскрес — своеобразное отражение Двенадцати Блока. В поэме Христос — некий символ космической революции (как, впрочем, и революции вполне «земной»), продвигающий человечество к новой духовной общности.

Программный марксизм оставался, однако, совершенно чужд Белому. Он всегда тяготел к утопиям «духовного коммунизма» и не случайно в первые послереволюционные годы активно откликнулся на призывы развернуть культурно-просветительскую деятельность в массах. После 1917 Белый — прежде всего оратор, лектор, педагог, один из организаторов Вольной философской организации (ВОЛЬФИЛЫ). Эти годы отмечены желанием Белого-публициста «стать понятным» людям, отойти от затемненного, «разорванного» языка прежних лет.

В 1921 Белый выезжает в Европу с целью организовать издания своих книг и основать в Берлине отделение ВОЛЬФИЛЫ. В провел два года, сблизится с М. Цветаевой, размышлял, не остаться ли за рубежом навсегда. В Европе опубликует 16 книг, в том числе поэму Глоссолалия (1922) - фантазию о космических смыслах звуков человеческой речи.

Вернувшись в 1923 в Россию, задумывает в противовес былому роману о Петербурге историософскую эпопею Москва (изд. в 1989). Написаны были лишь две части 1-го тома Московский чудак и Москва под ударом (обе — 1926) и 2-й том Маски, 1932. Эпопейный замысел оказался обречен на неудачу. Москва повествует о жизни, проникнутой совсем не объединяющим началом, а тем, что сам писатель называл «арахнеей» — словом, которое по своему символичному звучанию должно настроить читателя на ассоциации со словами из ряда: ахинея, анархия и т.п. Белый рисует картину «развоплотившейся» истории, лишившейся смысла, и эта картина неизбежно оказывается антиэпопейной.

В трех томах мемуаров — На рубеже двух столетий, 1930, Начало века, 1933, Между двух революций, 1934 - история формирования личности писателя растворена в перипетиях культурной жизни эпохи, и эта среда сама становится как бы главным действующим лицом, способствуя созреванию автора как выразителя духовной жизни своего времени.

Важнейшая часть наследия Белого — работы по филологии, прежде всего по стиховедению и поэтической стилистике. Среди прочего, автор развивает теорию «ритмосмысла», принципы исследования звукописи и словаря писателей (отдельные статьи из книги Символизм, работы Жезл Аарона (О слове в поэзии), Ритм и смысл, О ритмическом жесте (все три — 1917), Ритм как диалектика и «Медный всадник» 1929, Мастерство Гоголя 1934). Эти исследования оказали во многом определяющее влияние на литературоведение XX в. (формалистская и структуралистская школы в СССР, «новая критика» в США), заложили основы современного научного стиховедения (различение метра и ритма и др.).

В творчестве Андрея Белого выразилось ощущение тотального кризиса жизни и мироустройства. Как писал его современник философ Ф. Степун, «творчество Белого — это единственное по силе и своеобразию воплощение небытия „рубежа двух столетий“, это художественная конструкция всех тех деструкций, что совершались в нем и вокруг него; раньше, чем в какой бы то ни было другой душе, рушилось в душе Белого здание XIX века и протуманились очертания двадцатого». Не случайно еще в 1921 первым в мировой литературе Белый откликнулся на физические разработки Кюри зловещим пророческим символом: http://beliy.ouc.ru/

Мир — рвался в опытах Кюри
Атомной, лопнувшею бомбой.

Умер Андрей Белый 8 января 1934 в Москве.

Материалы взяты на сайте, посвященном жизни и творчеству Андрея Белого:


POESIE             



     БАЛЬМОНТУ
       1
      
       В золотистой дали
       облака, как рубины, -
       облака, как рубины, прошли,
       как тяжелые, красные льдины.
      
       Но зеркальную гладь
       пелена из туманов закрыла,
       и душа неземную печать
       тех огней - сохранила.
      
       И, закрытые тьмой,
       горизонтов сомкнулись объятья.
       Ты сказал: "Океан голубой
       еще с нами, о братья!"
      
       Не бояся луны,
       прожигавшей туманные сети,
       улыбались - священной весны
       все задумчиво грустные дети.
      
       Древний хаос, как встарь,
       в душу крался смятеньем неясным.
       И луна, как фонарь,
       озаряла нас отсветом красным.
      
       Но ты руку воздел к небесам
       и тонул в ликовании мира.
       И заластился к нам
       голубеющий бархат эфира.
      
       Апрель 1903
       Москва
      
      
       2
      
       Огонечки небесных свечей
       снова борются с горестным мраком.
       И ручей
       чуть сверкает серебряным знаком.
      
       О поэт - говори
       о неслышном полете столетий.
       Голубые восторги твои
       ловят дети.
      
       Говори о безумье миров,
       завертевшихся в танцах,
       о смеющейся грусти веков,
       о пьянящих багрянцах.
      
       Говори
       о полете столетий:
       Голубые восторги твои
       чутко слышат притихшие дети.
      
       Говори...
      
       Май 1903
       Москва
      
      
       3
      
       Поэт, - ты не понят людьми.
       В глазах не сияет беспечность.
       Глаза к небесам подними:
       с тобой бирюзовая Вечность.
      
       С тобой, над тобою она,
       ласкает, целует беззвучно.
       Омыта лазурью, весна
       над ухом звенит однозвучно.
       С тобой, над тобою она.
       Ласкает, целует беззвучно.
      
       Хоть те же всё люди кругом,
       ты - вечный, свободный, могучий.
       О, смейся и плачь: в голубом,
       как бисер, рассыпаны тучи.
      
       Закат догорел полосой,
       огонь там для сердца не нужен:
       там матовой, узкой каймой
       протянута нитка жемчужин.
       Там матовой, узкой каймой
       протянута нитка жемчужин.
      
       1903
       Москва
      
      
      
       ЗОЛОТОЕ РУНО
       Посвящено
       Э. К. Метнеру
      
       1
      
       Золотея, эфир просветится
       и в восторге сгорит.
       А над морем садится
       ускользающий солнечный щит.
      
       И на море от солнца
       золотые дрожат языки.
       Всюду отблеск червонца
       среди всплесков тоски.
      
       Встали груди утесов
       средь трепещущей солнечной ткани.
       Солнце село. Рыданий
       полон крик альбатросов:
      
       "Дети солнца, вновь холод бесстрастья!
       Закатилось оно -
       золотое, старинное счастье -
       золотое руно!"
      
       Нет сиянья червонца.
       Меркнут светочи дня.
       Но везде вместо солнца
       ослепительный пурпур огня.
      
       Апрель 1903
       Москва
      
      
       2
      
       Пожаром склон неба объят...
       И вот аргонавты нам в рог отлетаний
       трубят...
       Внимайте, внимайте...
       Довольно страданий!
       Броню надевайте
       из солнечной ткани!
      
       Зовет за собою
       старик аргонавт,
       взывает
       трубой
       золотою:
       "За солнцем, за солнцем, свободу любя,
       умчимся в эфир
       голубой!.."
      
       Старик аргонавт призывает на солнечный пир,
       трубя
       в золотеющий мир.
      
       Все небо в рубинах.
       Шар солнца почил.
       Все небо в рубинах
       над нами.
       На горных вершинах
       наш Арго,
       наш Арго,
       готовясь лететь, золотыми крылами
       забил.
      
       Земля отлетает...
       Вино
       мировое
       пылает
       пожаром
       опять:
       то огненным шаром
       блистать
       выплывает
       руно
       золотое,
       искрясь.
      
       И, блеском объятый,
       светило дневное,
       что факелом вновь зажжено,
       несясь,
       настигает
       наш Арго крылатый.
      
       Опять настигает
       свое золотое
       руно...
      
       Октябрь 1903
       Москва
      
      
      
       СОЛНЦЕ
       Автору "Будем как Солнце"
      
       Солнцем сердце зажжено.
       Солнце - к вечному стремительность.
       Солнце - вечное окно
       в золотую ослепительность.
      
       Роза в золоте кудрей.
       Роза нежно колыхается.
       В розах золото лучей
       красным жаром разливается.
      
       В сердце бедном много
       зла сожжено и перемолото.
       Наши души - зеркала,
       отражающие золото.
      
       1903
       Серебряный Колодезь
      
      
      
      
       ВЕЧНЫЙ ЗОВ
      
       Д. С. Мережковскому
      
       1
      
       Пронизала вершины дерев
       желто-бархатным светом заря.
       И звучит этот вечный напев:
       "Объявись - зацелую тебя..."
      
       Старина, в пламенеющий час
       обуявшая нас мировым, -
       старина, окружившая нас,
       водопадом летит голубым.
      
       И веков струевой водопад,
       вечно грустной спадая волной,
       не замоет к былому возврат,
       навсегда засквозив стариной.
      
       Песнь все ту же поет старина,
       душит тем же восторгом нас мир.
       Точно выплеснут кубок вина,
       напоившего вечным эфир.
      
       Обращенный лицом к старине,
       я склонился с мольбою за всех.
       Страстно тянутся ветви ко мне
       золотых, лучезарных дерев.
      
       И сквозь вихрь непрерывных веков
       что-то снова коснулось меня, -
       тот же грустно-задумчивый зов:
       "Объявись - зацелую тебя..."
      
      
       2
      
       Проповедуя скорый конец,
       я предстал, словно новый Христос,
       возложивши терновый венец,
       разукрашенный пламенем роз.
      
       В небе гас золотистый пожар.
       Я смеялся фонарным огням.
       Запрудив вкруг меня тротуар,
       удивленно внимали речам.
      
       Хохотали они надо мной,
       над безумно-смешным лжехристом.
       Капля крови огнистой слезой
       застывала, дрожа над челом.
      
       Гром пролеток, и крики, и стук,
       ход бесшумный резиновых шин...
       Липкой грязью окаченный вдруг,
       побледневший утих арлекин.
      
       Яркогазовым залит лучом,
       я поник, зарыдав, как дитя.
       Потащили в смирительный дом,
       погоняя пинками меня.
      
      
       3
      
       Я сижу под окном.
       Прижимаюсь к решетке, молясь.
       В голубом
       все застыло, искрясь.
      
       И звучит из дали:
       "Я так близко от вас,
       мои бедные дети земли,
       в золотой, янтареющий час..."
      
       И под тусклым окном
       за решеткой тюрьмы
       ей машу колпаком:
       "Скоро, скоро увидимся мы..."
      
       С лучезарных крестов
       нити золота тешат меня...
       Тот же грустно-задумчивый зов:
       "Объявись - зацелую тебя..."
      
       Полный радостных мук,
       утихает дурак.
       Тихо падает на пол из рук
       сумасшедший колпак.
      
       Июнь 1903
       Серебряный Колодезь
      
      
      
       ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
      
       1
      
       Все тот же раскинулся свод
       над нами лазурно-безмирный,
       и тот же на сердце растет
       восторг одиночества лирный.
      
       Опять золотое вино
       на склоне небес потухает.
       И грудь мою слово одно
       знакомою грустью сжимает.
      
       Опять заражаюсь мечтой,
       печалью восторженно-пьяной...
       Вдали горизонт золотой
       подернулся дымкой багряной.
      
       Смеюсь - и мой смех серебрист,
       и плачу сквозь смех поневоле.
       Зачем этот воздух лучист?
       Зачем светозарен... до боли?
      
       Апрель 1902
       Москва
      
       2
      
       Поет облетающий лес
       нам голосом старого барда.
       У склона воздушных небес
       протянута шкура гепарда.
      
       Не веришь, что ясен так день,
       что прежнее счастье возможно.
       С востока приблизилась тень
       тревожно.
      
       Венок возложил я, любя,
       из роз - и он вспыхнул огнями.
       И вот я смотрю на тебя,
       смотрю, зачарованный снами.
      
       И мнится - я этой мечтой
       всю бездну восторга измерю.
       Ты скажешь - восторг тот святой?
       Не верю!
      
       Поет облегающий лес
       нам голосом старого барда.
       На склоне воздушных небес
       сожженная шкура гепарда.
      
       Апрель 1902
       Москва
      
      
       3
      
       Звон вечерней гудит, уносясь
       в вышину. Я молчу, я доволен.
       Светозарные волны, искрясь,
       зажигают кресты колоколен.
      
       В тучу прячется солнечный диск.
       Ярко блещет чуть видный остаток.
       Над сверкнувшим крестом дружный визг
       белогрудых счастливых касаток.
      
       Пусть туманна огнистая даль -
       посмотри, как все чисто над нами.
       Пронизал голубую эмаль
       огневеющий пурпур снопами.
      
       О, что значат печали мои!
       В чистом небе так ясно, так ясно...
       Белоснежный кусок кисеи
       загорелся мечтой виннокрасной.
      
       Там касатки кричат, уносясь.
       Ах, полет их свободен и волен...
       Светозарные волны, искрясь,
       озаряют кресты колоколен.
      
       1902
      
      
      
       ВО ХРАМЕ
      
       Толпа, войдя во храм, задумчивей и строже...
       Лампад пунцовых блеск и тихий возглас:
       "Боже..."
      
       И снова я молюсь, сомненьями томим.
       Угодники со стен грозят перстом сухим,
      
       лицо суровое чернеет из киота
       да потемневшая с веками позолота.
      
       Забил поток лучей расплавленных в окно...
       Все просветилось вдруг, все солнцем зажжено:
      
       И "Свете тихий" с клироса воззвали,
       и лики золотом пунцовым заблистали.
      
       Восторгом солнечным зажженный иерей,
       повитый ладаном, выходит из дверей.
      
       Июнь 1903
       Серебряный Колодезь
      
      
      
       В ПОЛЯХ
      
       Солнца контур старинный,
       золотой, огневой,
       апельсинный и винный
       над червонной рекой.
      
       От воздушного пьянства
       онемела земля.
       Золотые пространства,
       золотые поля.
      
       Озаренный лучом,
       я опускаюсь в овраг.
       Чернопыльные комья
       замедляют мой шаг.
      
       От всего золотого
       к ручейку убегу -
       холод ветра ночного
       на зелёном лугу.
      
       Солнца контур старинный,
       золотой, огневой,
       апельсинный и винный
       убежал на покой.
      
       Убежал в неизвестность.
       Над полями легла,
       заливая окрестность,
       бледно-синяя мгла.
      
       Жизнь в безвременье мчится
       пересохший ключом:
       все земное нам снится
       утомительным сном.
      
       <1904>
      
      
      
      
      
       ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ
      
      
       ОПАЛА
      
       Посвящается А. А. Блоку
      
       Блестящие ходят персоны,
       повсюду фаянс и фарфор,
       расписаны нежно плафоны,
       музыка приветствует с хор.
      
       А в окнах для взора угодный,
       прилежно разбитый цветник.
       В своем кабинете дородный
       и статный сидит временщик.
      
       В расшитом камзоле, при шпаге,
       в андреевском ордене он.
       Придворный, принесший бумаги,
       отвесил глубокий поклон, -
      
       Приветливый, ясный, речистый,
       отдавшийся важным делам.
       Сановник платочек душистый
       кусает, прижавши к устам.
      
       Докладам внимает он мудро.
       Вдруг перстнем ударил о стол.
       И с буклей посыпалась пудра
       на золотом шитый камзол.
      
       "Для вас, государь мой, не тайна,
       что можете вы пострадать:
       и вот я прошу чрезвычайно
       сию неисправность изъять..."
      
       Лицо утонуло средь кружев.
       Кричит, раскрасневшись: "Ну что ж!.
       Татищев, Шувалов, Бестужев -
       у нас есть немало вельмож -
      
       Коль вы не исправны, законы
       блюсти я доверю другим...
       Повсюду, повсюду препоны
       моим начинаньям благим!.."
      
       И, гневно поднявшись, отваги
       исполненный, быстро исчез.
       Блеснул его перстень и шпаги
       украшенный пышно эфес.
      
       Библиотека русской классики 57 Опала
       Идет побледневший придворный...
       Напудренный щеголь в лорнет
       глядит - любопытный, притворный:
       "Что с вами? Лица на вас нет...
      
       В опале?.. Назначен Бестужев?"
       Главу опустил - и молчит.
       Вкруг море камзолов и кружев,
       волнуясь, докучно шумит.
      
       Блестящие ходят персоны,
       музыка приветствует с хор,
       окраскою нежной плафоны
       ласкают пресыщенный взор.
      
       Апрель 1903
       Москва
      
      
      
       ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ
      
       Посвящается дорогой матери
      
       Сияет роса на листочках.
       И солнце над прудом горит.
       Красавица с мушкой на щечках,
       как пышная роза, сидит.
      
       Любезная сердцу картина!
       Вся в белых, сквозных кружевах,
       мечтает под звук клавесина...
       Горит в золотистых лучах
      
       под вешнею лаской фортуны
       и хмелью обвитый карниз,
       и стены. Прекрасный и юный,
       пред нею склонился маркиз
      
       в привычно заученной роли,
       в волнисто-седом парике,
       в лазурно-атласном камзоле,
       с малиновой розой в руке.
      
       "Я вас обожаю, кузина!
       Извольте цветок сей принять..."
       Смеются под звук клавесина,
       и хочет кузину обнять.
      
       Уже вдоль газонов росистых
       туман бледно-белый ползет.
       В волнах фиолетово-мглистых
       луна золотая плывет.
      
       Март 1903
       Москва
      
      
      
       ПРОМЕНАД
      
       Красотка летит вдоль аллеи
       в карете своей золоченой.
       Стоят на запятках лакеи
       в чулках и в ливрее зеленой.
      
       На кружевах бархатной робы
       все ценные камни сияют.
       И знатные очень особы
       пред ней треуголку снимают.
      
       Карета запряжена цугом...
       У лошади в челке эгретка.
       В карете испытанным другом
       с ней рядом уселась левретка.
      
       На лошади взмыленно снежной
       красавец наездник промчался;
       он, ветку акации нежной
       сорвав на скаку, улыбался.
      
       Стрельнул в нее взором нескромно.
       В час тайно условленной встречи,
       напудренно-бледный и томный, -
       шепнул ей любовные речи...
      
       В восторге сидит онемелом...
       Карета на запад катится...
       На фоне небес бледно-белом
       светящийся пурпур струится.
      
       Ей грезится жар поцелуя...
       Вдали очертаньем неясным
       стоит неподвижно статуя,
       охвачена заревом красным.
      
       1903
       Серебряный Колодезь
      
      
      
       ЗАБРОШЕННЫЙ ДОМ
      
       Заброшенный дом.
       Кустарник колючий, но редкий.
       Грущу о былом:
       "Ах, где вы - любезные предки?"
      
       Из каменных трещин торчат
       проросшие мхи, как полипы.
       Дуплистые липы
       над домом шумят.
      
       И лист за листом,
       тоскуя о неге вчерашней,
       кружится под тусклым окном
       разрушенной башни.
      
       Как стерся изогнутый серп
       средь нежно белеющих лилий -
       облупленный герб
       дворянских фамилий.
      
       Былое, как дым?
       И жалко.
       Охрипшая галка
       глумится над горем моим.
      
       Посмотришь в окно -
       часы из фарфора с китайцем.
       В углу полотно
       с углем нарисованным зайцем.
      
       Старинная мебель в пыли,
       да люстры в чехлах, да гардины.
       И вдаль отойдешь... А вдали -
       Равнины, равнины.
      
       Среди многоверстных равнин
       скирды золотистого хлеба.
       И небо...
       Один.
      
       Внимаешь с тоской,
       обвеянный жизнию давней,
       как шепчется ветер с листвой,
       как хлопает сорванной ставней.
      
       Июнь 1903
       Серебряный Колодезь
      
      



RETOUR AU SOMMAIRE